Только в присутствии Гертруды затухало это пламя. Будь я даже настолько глуп и бесчестен, чтобы уступить своему желанию и, не считаясь с ее мужем и моим другом, домогаться взаимности, мне было бы стыдно под взглядом этой страдающей, нежной, упрямо затаившейся в своей боли женщины подходить к ней иначе, нежели с состраданием и бережной предупредительностью. К тому же, чем больше она страдала и, быть может, теряла надежду, тем становилась все более гордой и неприступной. Она как никогда прямо и гордо держала свою статную фигуру и темно-русую голову и не позволяла никому из нас ни малейшего движения, чтобы к ней приблизиться или разделить ее ношу.

Эти долгие недели безмолвия были, наверно, самыми тяжелыми в моей жизни. Здесь — Гертруда, близкая мне и Все же недостижимая, пути к ней не было, ибо она хотела оставаться одна; там — Бригитта, о любви которой ко мне я знал и с которой у нас медленно завязывались приемлемые отношения после того, как мы долго избегали друг друга, и между всеми нами — моя старенькая мама, которая видела, как мы страдаем, и обо всем догадывалась, но не осмеливалась ничего сказать, поскольку сам я упорно молчал, а пока я не заговорю, она была не в силах сказать хоть слово о моем состоянии. Но самым худшим была убийственная необходимость на все это смотреть, бессильная убежденность в том, что мои ближайшие друзья губят себя, а я не вправе даже дать им понять, что я это знаю.

Тяжелее всех, видимо, страдал отец Гертруды. Несколько лет тому назад, когда я с ним познакомился, это был умный, подтянутый, весело спокойный пожилой господин. С тех пор он постарел, изменился, разговаривал тише и беспокойней, не отпускал шуток и вид имел озабоченный и нездоровый. Однажды в ноябре я пошел к нему, скорее для того, чтобы услышать новости и почерпнуть надежду самому, нежели для того, чтобы утешить его своим обществом.

Он принял меня у себя в кабинете, предложил одну из своих дорогих сигар и начал беседу в светски-легком тоне, который требовал от него усилий и который он вскоре оставил. Взглянув на меня с печальной улыбкой, он сказал:

— Вы хотите спросить, как обстоят дела? Плохо, сударь мой, плохо. Моя девочка, по-видимому, перенесла больше, чем нам известно, иначе она бы лучше справилась. Я решительно стою за развод, но она и слышать об этом не хочет. Она любит его, по крайней мере так она говорит, и в то же время боится! Что тут хорошего. Она больна, моя девочка, она закрывает глаза, ничего не хочет видеть и считает, что улучшение непременно наступит, надо только подождать и оставить ее в покое. Конечно, это нервы, но похоже на то, что болезнь ее серьезней. Подумайте только, иногда она даже боится, что муж будет жестоко с ней обращаться, если она к нему вернется! И все равно думает, что любит его.

Видимо, он ее не понимал и беспомощно смотрел на то, что происходит. Мне ее страдание как раз было понятно — это борьба между любовью и гордостью. Она боялась не того, что он ее побьет, она боялась, что больше не сможет его уважать, и в своем боязливом ожидании надеялась вновь обрести силу. Она подчинила его себе и держала в узде, сама же так подточила свои силы, что больше на них не надеялась, — в этом и заключалась ее болезнь. Теперь же она тосковала по нему и вместе с тем боялась потерять его навсегда, если новый опыт совместной жизни не удастся. Теперь я отчетливо понимал, насколько бессмысленны мои дерзкие любовные фантазии и каким ослеплением они были вызваны: Гертруда любила своего мужа и никогда не пошла бы ни с кем другим.

Старик Имтор избегал говорить о Муоте, так как знал о моей дружбе с ним. Но он ненавидел его и не мог понять, как ему удалось вскружить голову Гертруде, он представлялся ему злым волшебником, который ловит простодушных и никогда не выпускает их обратно. Да, страсть всегда загадочна и необъяснима, и, к сожалению, несомненно, что жизнь не щадит прекраснейших своих детей и что часто замечательнейшие люди поневоле любят то, что толкает их к гибели.

В этом сумраке короткое письмо от Муота пришло как избавление. Он писал:

Он так редко писал письма и совсем не писал ненужных, что я сразу решил ехать. Видимо, я был ему нужен. На секунду у меня мелькнула мысль сообщить об этом Гертруде. Возможно, это как раз был случай сломать преграду, возможно, она послала бы со мной письмо ему или теплый привет, возможно, попросила бы его приехать, возможно, поехала бы со мной сама. Это была всего лишь идея, я ее не осуществил. Только перед отъездом побывал у ее отца.

Стояла ненастная поздняя осень, мокрая и ветреная, иногда в течение какого-нибудь часа из Мюнхена можно было видеть ближние горы, покрытые свежим снегом, город был сумрачен и залит дождем. Я сразу поехал к Муоту домой. Там все было так же, как год тому назад, — тот же слуга, те же комнаты, так же расставлена мебель, только все казалось нежилым и пустынным и не хватало цветов, о которых обычно заботилась Гертруда. Муота не было дома; слуга проводил меня в мою комнату и помог распаковать вещи. Я переоделся и, так как хозяин еще не вернулся, спустился в музыкальную гостиную, где слышал, как за двойными окнами шумят деревья, и мог не спеша поразмышлять о прошлом. Чем дольше я сидел, рассматривал картины, листал книги, тем тяжелее становилось у меня на сердце, как будто бы этому дому уже нельзя было помочь. Расстроенный, сел я за рояль, чтобы отделаться от бесполезных мыслей, и стал играть свою свадебную прелюдию, словно мог этим выкупить обратно то хорошее, что было.

Наконец я услышал поблизости быстрые тяжелые шаги, и в комнату вошел Генрих Муот. Он подал мне руку и устало посмотрел на меня.

— Прости, — сказал он, — у меня были дела в театре. Ты ведь знаешь, сегодня вечером я пою. А теперь мы пообедаем, верно?

Он прошел вперед, и я заметил, что он изменился, был рассеян и равнодушен, говорил лишь о театре и, казалось, на другие темы беседовать не хотел. Только после обеда, когда мы, молчаливые и почти смущенные, сидели друг против друга в желтых плетеных креслах, он неожиданно начал:

— Это хорошо с твоей стороны, что ты приехал! Я тоже сегодня вечером буду стараться изо всех сил.

— Спасибо, — ответил я. — Выглядишь ты неважно.

— Ты считаешь? Ну, надо довольствоваться тем, что есть. Я ведь соломенный вдовец, знаешь.

— Да.

Он смотрел куда-то в сторону.

— Тебе что-нибудь известно о Гертруде?

— Ничего особенного. Она все еще нервничает и плохо спит…

— Ладно, оставим это! У вас она в хороших руках.

Он встал и прошелся по комнате. Видимо, он хотел сказать что-то еще — он испытующе и, как мне показалось, недоверчиво посмотрел на меня. Потом рассмеялся и говорить не стал.

— Тут еще Лотта опять возникла, — начал он снова.

— Лотта?

— Да, та самая, что тогда была у тебя и жаловалась на меня. Она здесь, вышла замуж, но, кажется, еще интересуется мною. Она приходила сюда — нанесла мне визит по всей форме.

Он опять хитро посмотрел на меня и засмеялся, увидев, что я испуган.

— Ты ее принял? — помедлив, спросил я.

— А-а, ты считаешь меня на это способным! Нет, дорогой мой, я велел ее не принимать. Но прости, я говорю глупости. Я чертовски устал, а вечером должен петь. Если позволишь, я прилягу у себя и часок посплю.

— Ладно, Генрих, отдыхай, а я ненадолго съезжу в город. Ты прикажешь подать мне карету?

Не хотелось мне опять молча сидеть в этом доме и слушать шум деревьев на ветру. Я поехал в город, без определенной цели, и попал в старую Пинакотеку. Там я с полчаса разглядывал в сером сумеречном свете старые картины, потом музей закрыли, и я не придумал ничего лучшего, как усесться в кафе читать газеты и через высокие окна смотреть на улицу, залитую дождем. Я решил во что бы то ни стало прорваться сквозь этот холод и поговорить с Генрихом начистоту.